В интервью WomanHit знаменитая актриса пояснила, почему многие считают ее «сложной», рассказала о взаимопонимании с Олегом Табаковым и о том, что общего у нее с Джульеттой Мазиной
В начале ноября заслуженная актриса России Евгения Германова отметила свой юбилей на сцене «Нового Театра». В этот день она вышла к публике в спектакле «Гример». Артистке исполнилось 65 лет. В творческом багаже актрисы более сотни ролей в театре и кино. «Русская Джульетта Мазина» вспомнила о работе с Олегом Табаковым, рассказала, как попала в театр Полунина и как развод родителей помог ей ощутить свое признание, а так же пояснила, откуда идут слухи о ее «скверном характере».
— Евгения, от чего отталкиваетесь в первую очередь, соглашаясь на роли театральных режиссеров?
— Я думаю, что в эту тему я захожу не потому, что мне предлагают, а от той концепции, в которой нахожусь, то есть, от понимания пространства талантливого режиссера. Мне везло, Олег Павлович Табаков много-много лет назад и ныне здравствующий Эдуард Владиславович Бояков — это огромные планеты, которым можно довериться. И что бы они не предложили, ты берешь, впитываешь, обрабатываешь, выдаешь результат, желательно хороший. Поэтому придираться к тому, что Олег Павлович вам что-то не то давал, это, как минимум, глупо. Согласитесь? Это потому, что их выбор всегда прицелен, точен, а материал, который они предлагают, великолепен. Табаков Олег Павлович, например, единственный раз в жизни взял материал на актрису — на меня, когда я была еще студенткой, как говорится, только вылуплялась. Спектакль «Жаворонок» по пьесе Жана Ануйя. Это был подарок судьбы, потому что роль меня сделала. Это такой эффект ролей, когда они нас делают, а Табаков был еще и педагог, и наставник, он понимал, как с помощью роли можно студента или актера вывести на иной уровень. Это касается и «Нового Театра» Эдуарда Владиславовича Боякова. Это невероятный интеллект, способность придумывать то, что попадает в ту точку, которую никто не видит. Это гений, который продюсирует совершенно невероятные проекты. Вот то, что ими было предложено мне. Что об этом говорить — об этом можно только мечтать. А какой прекрасный получился спектакль «Гример» по рассказу Николая Лескова «Тупейный художник», адаптированный Алексеем Зыковым в версию иммерсивного спектакля, который проходит в усадьбе Салтыковых-Чертковых в Кусково. В усадьбе XVIII века все, что зритель входящий с собой по жизни нес, в момент начала спектакля, да и просто с момента входа в сам особняк, переворачивается с ног на голову, перемешивается, возбуждается. Все негативное уходит, остается только талантливое в зрителях, и вот эта талантливость начинает взаимодействовать с пространством, с сюжетом. У меня счастливая возможность видеть людей до и после этого. Разные планеты внутри, разные звезды светятся, это то, что делает иммерсивный спектакль процедурой попадания в другой контекст, в другой портал.
— Ваше отношение к иммерсивному спектаклю?
— Мне кажется, что в современной невосприимчивости людей — психика, которая для того и существует, чтобы защищать нас от стрессов. Стрессов уже столько, что психика, наверное, не справляется, она наглухо нас ступорит. Почему изыски пошли, приходя в традиционный театр, видишь то голых, то еще что-то, а зритель сидит приклеенный и не воспринимает. Ему поэтому нужно что-то очень мощное продемонстрировать, хотя бы на визуальном уровне или аудиальном, чтобы он начал кинестетически что-то ощущать. А иммерсивность позволяет ему не быть готовым ни к чему. Толкает и пахнет там кто-то, ведут куда-то, что-то случается, и вот этот вот неординарный, непривычный способ, где защититься от восприятия невозможно. Заранее дается эффект обновления, включения в процесс. Включения здесь и сейчас. Это происходит быстрее и тяжелее в разы, мгновенно, как только человек попадает в это пространство незнания. В традиционном театре что? Тебя жена взяла, номерок тебе дала, носи. В буфет, понятно, можно сходить. Но твое внимание будет сфокусировано совсем на другом, и это нормально. Ты будешь периферийным зрением на художественное смотреть, восприятие не работает. Эмоции не включаются на этом уровне. Внимание же, это вообще матрица таланта. Я и студентам об этом говорю и всем, с кем общаюсь — важно управление вниманием, соответственно, мыслями и чувствами.
— Постоянная труппа присутствует в театре или только приглашенные актеры?
— Официально мы все приглашенные, с нами заключаются договора, но, конечно же, есть уже костяк театра, который недавно открыл третий сезон. Удивительна сама команда — это что-то невероятное, нигде такой нет. Никого не хочу обидеть, но у нас очень важный аргумент — православная принадлежность, христианские ценности. У нас все в этом плане воцерковленные. Это не значит, что мы ходим и лбы расшибаем во всех углах. Нет, но основные нравственные понятия и позиции у нас есть. Ни одной кражи, ни одного хамства, предательства, подставы у нас нет, ничего того, что в традиционном театре считается нормой. Мы открыты и дружелюбны. Более того, удивительная вещь, я уже третий год наблюдаю пространство усадьбы, которое волшебным образом отторгает людей с «двойной бухгалтерией».
— Вы говорили о Табакове, правда, что именно он понимал вас, поскольку многие считают вас сложной актрисой?
— Да, это так. И Бояков, он тоже понимает. Но я на эти темы конкретно с ними не разговаривала. До меня просто доносятся слухи. Причем их разносят люди, которые со мной никогда много не работали. Да, есть эта дистанция, меня все очень настороженно воспринимают и ждут какого-то скандала. А потом, конечно же, происходит дружба и слияние. Мой «скверный» характер складывается у некоторых по разным причинам. Ведь я не скандалистка, я могу просто уколоть человека, высказать ему все в лицо, но только когда он, как говорится, захлестнет волной мое терпение. Вот тогда берегись, а до этого у меня колоссальное по всем параметрам терпение.
— А что же по поводу взаимопонимания с Олегом Павловичем?
— Он понимал, конечно же, не только меня. Удивительный был наставник и человек, он смотрел тебе в хрусталик, куда-то туда, в душу, и никогда не ошибался. Мы действительно без ложной скромности говорим, мы выбраны им прицельно и воспитаны им. Он нас чувствовал. Он мне говорил всегда одну фразу: «Дусенька, в тебе столько вариантов. Договорись с собой». И для того, чтобы отобрать и скоординировать всю гамму, мне нужно самой проделать колоссальную работу, собрать это из нейронов. Все варианты упаковать в один, предложить и выполнить, кроме того, хорошо. С Бояковым я уже на другом уровне встретилась. Кроме того, эти слухи обо мне идут в основном из 90-х годов прошлого века. Потому что талантливая студентка, девочка Дуся Германова, была избалована Табаковым, успехами и признаниями. Мне Табаков все время говорил, что я должна учиться владеть собой. Я начала это делать. И делаю это с 90-х, как минимум, 30 лет. Я занимаюсь психологией творчества. Я сотрудничала с университетской кафедрой психологии, это мировые звезды, технологии, с тем же Робертом Диллоном.
— Почему решили закончить свою историю с Табакеркой? И что, по вашим словам, за новые стратегические планы теперь в театре?
— Мы закончили нашу историю обоюдно. Потому что ролей не было. Такова новая стратегия — фокус на молодежь, на е энергию, а энергия эта без предела, и это здорово, это основное. Это же поколение воспитанников табаковского колледжа. А в колледж попадают пубертатные, постпубертатные подростки. Никто в них ничего не дрессирует, не муштрует в хорошем смысле слова, как у Станиславского, эти актеры готовы делать по пять прогонов в день. Это привычка. Привычка быть в этой самоотдаче и быть очень дисциплинированным. Они не успевают обрести опыт другого порядка, свойственного нам всем. В театре у меня была возможность везде что-то пробовать, успевать суммировать и иметь более широкую картину мира. Я познакомилась с Эдуардом, и он позвал меня в тот МХАТ, еще когда он был его главным руководителем. Я практически полгода успела там пробыть, потом началась вся эта катавасия. Но Эдуард никогда не бросает своих людей, никогда, если он выбрал тебя, как и Табаков, все — ты часть его. Идет срастание, он очень хороший педагог. И хочется тратиться бесконечно, но кажется, что всегда мало.
— Наверное, вам это не сложно делать, вы очень энергичный человек и актриса?
— Я жестянка, сухофрукт (смеется). Я надолго пришла в этот мир и надеюсь быть и творчестве надолго. Мне надо реализовываться, мне надо своим студентам подавать пример. Так что я думаю, во мне светлая энергия, не поспоришь, поэтому если у кого-то там есть какие-то негативные мысли на мой счет… ну, ребята, лечите свое самолюбие.
— Сегодня вам нравится репетировать, как к этому относитесь?
— Чем дальше, тем больше, потому что изучаю разные техники, технологию Станиславского, которую ненавидела и вообще не понимала, что это такое до 40 лет. Он писал такие вещи о нашей психике, которые ученые только сейчас начинают раскручивать. Как работает природа, как она устроена и как этим пользоваться.
— Кинематографу сегодня этого не хватает?
— А что с него взять, ты закрутил этот роман на три месяца, полгода, год. Это не семейные отношения. Тут они другие, легкие. И требования иные: пришел, сделал, ушел. Если получится, подружился, если не получится — ничего страшного.
— Вы были упорной девушкой, шесть раз поступали в ГИТИС, в промежутках вас заметил и пригласил к себе в Театр на Таганке сам Юрий Любимов. Вам удалось поиграть во Смеховым, увидеть Высоцкого, что вам в них удивило и есть ли сейчас такие таланты?
— Другие препятствия и поколение, которое справится с этими препятствиями, оно только формируется. Я имею ввиду и общемировые, и экономические проблемы, и даже гаджеты. Знаете, это тоже препятствие, поэтому с ним нужно справиться. В свое время Олег Табаков сказал нам еще в ХХ веке: «У вас уже какие-то мысли короткие, как у Буратино, и чувства такие же!» И мы на это обиделись. Я так точно обиделась, как жить с короткими мыслями? И чувства такие же, а вот эта долговременность, это наличие таланта, долговременная вера в предлагаемые обстоятельства, долговременное умение вообще держать цель. Я шесть лет поступала, потому что у меня она была. И вопрос не в том, что нынешние молодые люди без гаджетов или с гаджетами, а что они тренируют, как они это использует. Это важно!
— Вам близок образ клоунессы, как получилось, что вы оказались в труппе у Вячеслава Полунина?
— Это смешная и забавная история, как все мои новые ступеньки, они абсолютно неожиданные. Я приехала на постановку Вячеслава Полунина. Билетов нет, а я попадаю в третий ряд, это просто праздник. И позже я подошла к нему в кафе. Говорю: «Хочу быть с вами. Я поняла это на уровне жизненного продолжения». Он ответил, что такие глаза, как у меня, врать не могут. И закончил: «Значит, первое тебе задание — забудь все, чему ты научилась. Природа и обучение». Природа моя менялась и открывались новые возможности и силы. У Полунина другим способом познаешь жизнь. Меньше когнитивно, а больше через свою природу, это совпало. Это если учесть, что я всегда кривлялась. Всегда у меня не лицо было, а мартышкина физиономия. Это нормально, мне кажется, это здорово. А по поводу глаз мне говорил об этом еще Михаил Шемякин, что нужно очень остерегаться людей с тухлыми глазами, с потухшими. Глаза должны быть живые.
— Помните фразу героини фильма «Воры в законе»: «А глаза-то у него воняют».
— В том же ключе. Смотришь в глаза и сразу все понятно.
— За яркую характерность образов, драматический талант и нестандартную внешность вы получили негласный титул — «русская Джульетта Мазина». Как вы относитесь к такой оценке?
— Да, я это знаю. Но получила я этот титул тогда, когда понятия не имела, кто это такая загадочная Джульетта Мазина. Вспомните Советский Союз, фильмов таких не посмотришь. Только во ВГИКе или на каких-то высших режиссерских курсах надо было выцарапывать эту информацию. Да, так меня звали. Честно говоря, я не возражала. Но получила этот титул не за яркую индивидуальность, не за талант, просто потому, что мы действительно с ней удивительно были похожи. Когда я первый раз ее увидела, вы не представляете, я была удивлена — глаза эти, слезы, это вообще моя волна. Это произошло на высших режиссерских курсах, мне исполнилось 26 лет, когда я уже состоялась, у меня уже были мои любови и мои разочарования. И когда я увидела, подумала, Боже мой, ну как же так, это же мое! Любимов меня в первую очередь так называл. А потом Ролан Быков. Это как референс сейчас. Свой риф сейчас в кино, говорят. Это наш русский Бельмондо, вот мальчик такой или, а это наша русская Мэрил Стрип. Давайте ее в этом плане используйте. Тогда такого не было, но Мазина существовала как кредит доверия. Когда я была в гостях у Тонино Гуэрры, его супруга Дора ответила на мой вопрос о нашей схожести с Мазиной: «Она никогда не сделала бы того, что делаешь ты. А ты бы никогда не сделала того, что делала она. Каждая из вас хороша в том ключе, в котором рождена, вот и весь ответ».
— Скажите, вы можете простить человека, который сделал вам гадость?
— Я не живу с этим. Я, слава Богу, владею своей памятью и вниманием очень серьезно. Мне было достаточно одного раза, когда я действительно вознегодовала. Я высокая в этом чувстве, и чуть не врезалась. Чуть не попала в серьезную неприятность, и я поняла, что нужно понимать только здесь, сегодня, сейчас. А вы сами разбирайтесь со своим враньем, отвечайте перед Господом Богом.
— А до того случая никто и не обижал вас так? Вы простили отца, который покинул вас с сестрой и мамой?
— Это был чудесный повод в три года обрести смысл жизни. Я услышала и почувствовала свою миссию. Предназначение было, когда они расходились. Я сидела под столом, играла во что-то, на столе длинная скатерть. Меня было не видно. Родители при нас не общались на повышенных тонах. А тут они начали повышать друг на друга голос. И тогда я подняла скатерть, то вдруг увидела двух чудовищ. Не то, чтобы они дрались, нет, но они вели себя, как никогда. И знаете, что я подумала про папу и маму в равной степени, что же они так нехорошо себя ведут, надо им подсказать. Вот это желание найти способ подсказать, показать, переиначить это пространство, в которое я попала, это то, чем я занимаюсь и сегодня. А гештальтов нет у меня, все нормально.
— Переживали, когда Владимир Меньшов хотел взять в свой фильм «Москва слезам не верит» на роль Александры вас, но все же остановился на Наталье Вавиловой?
— Да не было этого, не хотел он меня брать. Это в гаджетах написано? Там Наташа всегда была, потому что, насколько мне известно, у него коллектив, его палитра сформировалась сразу же. Мне там, по-моему, даже и места не было.
— Как вам удается оставаться убедительной и «живой» как в комедиях, так и в детективах, и психологических триллерах?
— Доверчивая, верю во все в предлагаемые обстоятельства. Знаете, когда сыграть никто не может, дают Германовой изобразить, потому что она оправдает, она сыграет. Я отшучиваюсь, но получается, что мне нравится этот процесс, нравится докапываться до первоисточника. Для многих людей, которые не занимаются моей профессией, все окружающие похожи. А у меня каждый человек штучный товар.
— Когда вы решили передавать свой опыт и пошли преподавать в Школу-студию МХАТ, затем в Международный славянский институт и Московский институт «Останкино»?
— Дело в том, что великая женщина, актриса и просто личность — Алла Борисовна Покровская, встретив меня однажды около МХАТа обратила внимание, что я какая-то подавленная немножко. Она произнесла: «Дуся, что такое?» — «У меня ролей нет. Я даже не знаю, что делать, у меня столько энергии! Я не понимаю, я не могу прийти и просить, что-то клянчить в закулисье». «Иди к Косте в Школу-студию МХАТ. Попросись к нему, посиди, понаблюдай, это очень держит в тонусе». Я подумала и тут же пошла. Пусть мы косвенно были знакомы, но насколько же точно мы совпали с Константином Аркадьевичем в подходе к природе творчества в актере, в личности, в понимании, как возбуждать наши сенсорные рецепторы, как включать природу. В точности с такой скрупулезностью мы совпали, и его школа преподавания мне очень запала. «Славянка» была очень косвенно, потом в Останкино я практиковала двухлетнее образование — второе высшее — внедряла свою технику, технологию, свои способы, которые просто адаптировала. Учить надо не то, как надо говорить, а то, как твой инструмент устроен, чтобы ты мог любое блюдо приготовить. Я уже выпускаю курс четырехлетнего образования. Художественный руководитель, это человек, который, как Олег Павлович говорил, это отдельное мышление. Это когда никому нет дела до общего, так сказать, до государства, грубо говоря, а ты должен думать обо всех и про все постоянно. Ты как волшебник должен все видеть на несколько ходов вперед. Это обязательство перед моим институтом, перед детьми в первую очередь, очень меня дисциплинировали, хотя я вообще склонна к самодисциплине. Мой отец, он геолог, доктор наук, ему после войны в 27 лет ампутировали ногу, молодому парню, представляете, а он геолог! И все равно по горам шастал в протезах, с костылями, в шляпе и галстуке уходил. Так что эта жилка у меня генетическая.
— Вы сказали, что вы любите дисциплину, вы трудоголик?
— Ненавижу отдыхать, ненавижу, то есть, как это, просто лежать и ничего не делать? Это как объяснительная, я не прикидываюсь. Все, кто меня знает, скажут, что я всегда в таком режиме: я встаю утром и включаюсь. И мне надо сразу много дел, мне надо параллельно что-то держать в уме, чтобы не забыть. Вот такая полигамность в мышлении, мне важна эта паутина сегодняшнего дня.
— А если не включаетесь — голова, например, болит, не хочется ничего делать?
— Голова у меня не болит. Я за здоровьем слежу. А не хочется? Может быть, такая проблема возникает у людей, но я настолько свой инструментарий знаю, я настолько научилась владеть вниманием, что как только у меня происходит сигнал и что-то пытается затянуть меня ниже мною выставленной демаркационной линии, я тут же говорю — стоп! Ни фига, двигаемся дальше!
— Сегодняшнее юное поколение отличается от вашего?
— Не принимаю, когда вижу или слышу хамство, наблюдаю цинизм или пофигизм. Но у меня почему-то ощущение, что я вижу первоисточник — зажимы, абсолютно убитая родителями или школой самооценка. Поэтому ребенок так себя ведет. Не более того. А я ведь такая — «шило в попе», понимаете? Я не могу пройти мимо, особенно, когда это студенты в институте — я тут же нахожу какой-то способ подколоть их с юмором, типа как бабушка уже. То есть я включаю актрису. Мне проще это делать, чем старше я становлюсь. Свобода, вызванная этим возрастом, порой похожа на золотое сечение, так скажем. Что на них обижаться? Ну, убожество какое-то, конечно, в мышлении. А мы на что с вами? Открывать глаза будем.
Источник материала: Onwomen.ru
